Амир Галиаскаров: «В Москве сказали – лучше бы тебя звали Саша»

«Когда прочитал это интервью, был безумно удивлен — что, я ненавижу татарский язык?!»

– Амир, в российском прокате с 29 февраля идет ваш с Иреком Хафизовым художественный фильм «823-й километр». Сколько он собрал на данный момент (14 марта, – прим. Т-и)?

– 460-480 тысяч рублей.

– Прокат идет по всей стране?

– Насколько я знаю, фильм идет примерно в двадцати регионах в двух сетях кинотеатров. Но сеансов не так много, по одному в день.

– А что с вашими последними проектами – «Немая кукушка» и «Алюминиевая лихорадка»?

– С «Немой кукушкой» предполагалось, что я буду нанятым режиссером. Это федеральный проект, который можно назвать отчасти татарским, так как автор литературной основы татарин (Зульфат Хаким, – прим. Т-и). И поэтому его хотели снимать в Татарстане, с татарскими героями. Хотя изначально фильм планировался на русском языке.

Я два месяца разрабатывал проект, месяц над ним работала художник Алиса Галиева. Но в июне, когда мы приехали в Москву, продюсер сказала, что меня не хотят видеть в качестве режиссера. Причина – потому что я татарин.

– Может, не татарин, а татарстанец?

– Нет, именно татарин. Не может, мол, федеральный московский проект снимать татарин. У татар есть свой бюджет, свое кино, пусть там и снимает. Так и сказали: «Если бы тебя звали Саша, было бы, наверное, лучше».

– Ничего себе.

– Ну и сразу, опережая ваш следующий вопрос: здесь меня считают недостаточно татарином, а в Москве – недостаточно русским. Так что я нахожусь меж двух огней. Здесь мне прилетает за то, что я не знаю татарский язык, там – за то, что у меня татарские имя и фамилия.

– Даже не просто не знаете, а якобы ненавидите татарский язык. Откуда это пошло?

– Понятия не имею. Это мнение буквально одного человека. Когда прочитал это интервью, был безумно удивлен – что, я ненавижу татарский язык?! Никогда у меня не было никакой ненависти. Я просто плохо его знаю.

– Ну и уточним: родители у вас оба татары?

– Папа татарин, мама русская. Я рос в русскоязычной среде, никто в детстве по-татарски со мной не разговаривал, только в школе я начал его изучать. Но, к сожалению, школьное образование не дало результата. У меня была школа с углубленным изучением немецкого языка, и в немецкий я тоже не смог углубиться. К сожалению, с языками у меня какая-то проблема.

При этом я люблю и уважаю татарскую культуру, рос в ней, живу. Просто именно язык прошел мимо меня.

«Я готов этот фильм никогда не снять, но снимать так, как не хочу, не собираюсь»

– То есть вы не понимаете татарский текст, который произносят актеры на съемочной площадке? Как в фильмах «Мулла», «Мы – дети 41-го года», «823-й километр».

– Нет, я, конечно, прекрасно понимаю, что они говорят, у меня же есть перевод. И актеры говорят со мной на русском.

– А если вам нужно акцентировать какое-то слово, фразу?

– На таком уровне я язык понимаю. Беседу поддержать не смогу, а так понимаю. И потом, ты же миллион раз перечитываешь сценарий, репетируешь с актерами, делаешь дубли, так что в итоге прекрасно понимаешь, о чем говорят актеры и где что акцентировать. Вот в чем я не смогу помочь, так это в том, как правильно произносить то или иное слово. Или подсказать, говорили ли так татары в 40-е годы прошлого века. Поэтому на площадку всегда приглашались татароязычные люди, которые, кстати, часто спорили между собой по этим вопросам. Но в целом на мою работу это никак не влияет.

На самом деле, это не такое редкое явление, когда режиссеры снимают фильмы на языке, который не знают. Акира Куросава снял в СССР «Дерсу Узала» на русском языке, Никита Михалков снимал «Сибирский цирюльник» на английском, чтобы выиграть «Оскар». Язык, на котором говорят герои, далеко не самое важное в кино, куда важнее актерская работа, монтаж, кадры, художественная постановка – все, что называется кинематографией. Режиссер в первую очередь из всех языков должен знать киноязык.

– А что с «Алюминиевой лихорадкой»?

– Это уже мой личный проект, с которым я выигрывал в двух питчингах. Но, к сожалению, заинтересовать продюсеров оказалось намного сложнее. Несколько компаний, с которыми я вел переговоры, были готовы, но там сразу сказали: изменим время действия фильма, изменим концепцию, уберем этих героев. И я понимал, что история превращается уже в совершенно не мою и будет рассказывать не то, что я хотел рассказать. Для меня этот фильм в первую очередь не про ограбление, а про становление и взросление главных персонажей. А студии хотели сделать из фильма какой-то криминальный боевик. Поэтому я сказал – извините, нет. Я готов этот фильм никогда не снять, но снимать так, как не хочу, не собираюсь.

– Сколько денег принесли эти победы на питчингах?

– 500 тысяч рублей. Но вознаграждение на питчинге – это не субсидия или грант, оно не выдается как часть бюджета фильма, это просто премирование лучшего проекта. Потому что снять полнометражный фильм за 500 тысяч невозможно. И, естественно, победа на питчинге ничего не гарантирует. Например, в декабре я тоже выиграл одну из номинаций на питчинге «Золотая тарелка», а другой проект, который там ничего не выиграл, нашел своего продюсера и фильм уже снимается. То есть я готов не выигрывать питчинги, но если найду заинтересованного продюсера, готового снимать со мной фильм и не сильно его менять, это будет куда более важный приз.

– Значит, вы эти 500 тысяч можете потратить на любую другую цель?

– Могу, но они так и лежат и ждут, когда начнутся съемки «Алюминиевой лихорадки», дабы у меня был небольшой запас.

«К сожалению, в «Мулле» нас попросили сделать именно такую концовку»

– Не смог найти в сети ваш фильм «Мы – дети 41-го года». А хотелось его посмотреть, потому что в отличие от «Муллы» и «823-го километра» вы снимали его как единственный режиссер. Ваши персональные короткометражки сильно отличаются от того, что вы снимаете в тандеме.

– Я не знаю, почему «Мы – дети 41-го года» не выкладывают. Прав на фильм я не имею. А что касается отличий, то их и не может не быть, потому что в «Муллу» я попал за три недели до начала съемок, а в «823-й километр» – за два месяца. Просто нужен был тот, кто мыслит монтажно, понимает, как работает кадр. У хороших театральных режиссеров Рамиля Фазлиева и Ирека Хафизова не было киноопыта. То есть я приходил, чтобы просто помочь сделать фильм лучше – какие-то сцены удалить, какие-то добавить, чтобы лучше связать действие, объяснить, например, поведение героев в следующей сцене. Когда читаешь сценарий, это не всегда видно.

Так что это не чисто авторские проекты, хотя, конечно, в них я тоже вкладывал душу. Но там я был скорее наемник, чем автор. Тарковский говорил где-то, что режиссер, который снимает по чужому сценарию, – это иллюстратор. Конечно, как автору мне приятнее делать собственный проект, и у меня, к счастью, есть идеи, сценарии, и я надеюсь, что найду продюсера, который будет готов делать со мной мое кино.

– К слову, о «Мулле». Показалось, что в хорошем в целом фильме крайне наивный конец, в который не веришь.

– К сожалению, нас попросили сделать именно такую концовку.

– То есть вы бы тоже не ранили, а убили главного героя?

– Да, я так и хотел. Эта сцена, где он просто оставался бы лежать на асфальте, стала бы потрясающим финалом. И концовка выстрелила бы намного сильнее, потому что жертвенная смерть может заставить жителей деревни измениться. Это было бы логичнее: человек положил свою жизнь на алтарь, чтобы люди чему-то научились.

Но знаете, когда фильм показывали в кинотеатрах и на фестивалях, некоторые люди благодарили за такую концовку. Они говорили: «Я ходил на спектакль [«Мулла» по пьесе Туфана Миннуллина] в Камаловском или Атнинском театре, и было так грустно, когда он умирал. Как хорошо, что вы спасли ему жизнь».

«Хотелось бы, чтобы татарстанское кино было более свободным»

– Вопрос о татарстанском кино в целом. Куда оно должно двигаться, с вашей точки зрения режиссера, который работает в нем уже много лет?

– Не хочется брать на себя такую ответственность, потому что кино – это не какой-то единый организм, это большое количество разных людей и мнений. Но мне хотелось бы, чтобы татарстанское кино было более свободным, более жанрово разнообразным. Допустим, чтобы снимались комедии с юмором 18+ или фильмы ужасов. Я всю жизнь мечтаю снять фильм ужасов, у меня даже есть несколько идей.

– Вы ведь даже и начинали с фильма про оживших мертвецов?

– Ну, это уже совсем школьный опыт, мне было 14 лет.

– Может, вы тогда насмотрелись раннего Питера Джексона? У него как раз были очень веселые фильмы с черным юмором типа «Живой мертвечины».

– Да, я фанат его фильмов, и ранних тоже. Люблю комедии с черным юмором, зомби-фильмы вообще все пересмотрел. У меня был период, когда я решил пересмотреть все зомби-фильмы, которые существуют. Конечно, далеко не все посмотрел, их миллионы наснимали, но все самое важное в этом жанре видел и надеюсь, что когда-нибудь тоже сниму на эту тематику, люблю ее всем сердцем.

А если возвращаться к татарскому кино, то хотелось бы именно больше свободы. Сейчас оно зиждется на экранизациях татарских классиков. Нет именно оригинальных сценариев, все базируется на чем-то. Это, на самом деле, претензия не только к татарскому кино, но и к мировому. Какой фильм ни возьми – обязательно экранизация книги. Но когда ты экранизируешь книги, которым лет по 50-60, ты экранизируешь срез общества того времени. Современные авторы пишут совершенно иначе. Когда ты смотришь фильм по сценарию, написанному пару лет назад, – это же интересно, это новый взгляд.

Поэтому хочется увидеть новый татарский взгляд именно на оригинальное кино. Хотя прекращать экранизации ни в коем случае нельзя, книги тоже должны экранизироваться. Мне кажется, идеальным соотношением экранизаций и оригинальных сценариев было бы 50 на 50.

«Сейчас порог вхождения в профессию ниже»

– Раньше в Москве любой режиссер стоял в очереди за хорошим оператором. У татарстанского кино есть с этим сложности?

– Нет, проблем с этим нет. Во-первых, у нас хорошая операторская школа. Если не оценивать качество кинопродукта, а просто смотреть на визуальную составляющую, то в Казани уже давно научились красиво снимать.

А со временем все еще и упростилось благодаря оборудованию. Сейчас более светосильные камеры, другие источники света, новые технологии – много всего. Процесс съемки упрощается. Конечно, он не стал совсем простым, но достичь какой-то интересной кинематографии с каждым годом становится все проще и проще. Даже взять те же самые коптеры. Пятнадцать лет назад, когда я только начал заниматься кино, невозможно было мечтать о том, чтобы залетать с камерой в любую щель. Раньше летали настоящие вертолеты, это стоило сумасшедших денег. А сейчас можно снимать сверху, снизу, пролетать сквозь деревья и так далее, это открывает невероятные возможности.

Или те же трехосевые стабилизаторы. Раньше мы для стабилизации картинки клали рельсы. Когда я только поступил в Институт культуры и мы снимали наши первые работы, у нас не было ни одной камеры, RED’ов еще не изобрели, до появления адекватных коптеров было 6-7 лет. И вот мы ставили рельсы, фотоаппараты, все было намного тяжелее. Сейчас порог вхождения в профессию ниже, с технической точки зрения стало намного удобнее. В интернете полно туториалов, на торрентах лежат тонны всяких гайдов, фильмов о фильмах, с помощью которых человек может научиться. Поэтому сделать какой-то качественный продукт, в целом раскрыться оператору гораздо проще.

С освещением немного по-другому. В Татарстане есть гаферы и осветители, которые все знают и умеют, но все опять-таки упирается в недофинансирование. Перекрыть километр трассы и повесить на каждые 50 метров световой прибор, как в Голливуде, стоит бешеных денег. Обычно мы с оператором сидим и думаем, как сделать ночную сцену, – есть три источника света, на большее денег не хватило. Как высветить? Приходится сцену ужимать, снимать не так масштабно, объективы выбирать поуже, чтобы нехватка освещенности не заходила в кадр.

Или, допустим, не получается художественная постановка в кадре, потому что не хватает денег оформить всю комнату под 1950-е годы, хватает только на две стены. И ты снимаешь только одну сторону, значит, актеры не могут нормально повернуться, они скованы в движениях, ты не можешь красиво раскидать мизансцены. Ты вынужден делать фильм проще, дешевле. А потом зритель задает вопрос: почему так «бедно» освещено?

«Сильно напрягает тренд последнего времени, когда действие заканчивается победой зла»

– Вы сказали, что у вас есть идеи и сценарии своего авторского кино. Может, расскажете про один из них, просто чтобы мы понимали, чего вы хотите?

– Могу рассказать про «Алюминиевую лихорадку». Она о том, как в начале нулевых годов подростки воруют цветной металл в садовом обществе.

– Это что-то личное, автобиографическое?

– Отчасти. Я в начале нулевых жил в казанском поселке Северный, где этим занималось много подростков. Сам не воровал, но у меня есть много рассказов об этом, поэтому в сценарии есть реальные истории людей, которые я трансформировал в истории героев.

– Почему вы думаете, что эта история должна зацепить зрителя? Там какая-то трагедия происходит?

– Трагедии нет, но есть, во-первых, очень интересный сеттинг: дети воруют цветной металл. Мы знаем про ограбления банков, ювелирных магазинов, просто магазинов, в кино грабили все что угодно, но еще никто не показал, как крадут не золото, а обычные алюминий и медь. Во-вторых, это будет динамичное кино, с погонями, юмором и множеством ностальгических сцен о том времени.

Но все это только место и действие, а основная тема – взросление двух подростков. Один из относительно успешной семьи, другого растит мать-одиночка. И я хочу показать, как один человек приходит к воровству из желания помочь близким, а другой – с целью обогатиться. Там есть столкновение их характеров, они потом, конечно же, будут жадничать, будут спускаться все ниже и ниже, начиная с «берем только то, что людям не нужно» до воровства ценных вещей типа титановых лопат. Пока в один момент не дойдут до золотых украшений. Я хочу показать, что это развращение, грехопадение героев не доведет до добра, жизнь по сюжету их накажет. Не очень грубо, не очень жестко, но они получат по заслугам.

Потому что меня прямо сильно напрягает тренд, который я вижу последнее время в кино, когда действие заканчивается тем, что зло побеждает. Не в фильмах ужасов или триллерах, где это может быть логично, а в детективах или социальных драмах про каких-нибудь полицейских, которые делают очень плохие вещи, убивают людей и им за это ничего не бывает. Мне кажется, это неправильно. Если герой у тебя изначально плохой, в конце фильма он должен стать хорошим, и наоборот. Должна произойти трансформация. Иначе зачем этот персонаж нужен, арка его не закрыта, он ничего для себя не вынес и зритель из его персонажа ничего не вынесет.

«В Казани снимается много реклам разных брендов, иногда даже мировых»

– Как у вас складываются отношения с продюсерами? Московские продюсеры включают в фильмы скрытую рекламу – если деньги дает «молочка», герои должны пить молоко.

– Я работал только с двумя продюсерами – с Миляушой Айтугановой и Маратом Ахметшиным. Не такая большая выборка, чтобы делать выводы. В целом практически все кино в Татарстане снимается либо на государственные деньги, либо с государственной подачи. На того же «Муллу» деньги давал «Ак Барс Банк», и давал потому, что его об этом попросили. То есть вроде как и коммерческое финансирование, но тем не менее, это больше национальный проект, в который определенная организация, близкая к верхам, вкладывается в виде благотворительности. Так же было с «Микулаем», основную часть бюджета которого, насколько я знаю, дала «Татнефть».

Есть очень хороший кейс ребят из Екатеринбурга, которые сделали несколько короткометражек для бренда «Дядя Ваня». У них гигантское количество просмотров на Ютьюбе. Я общался с ними на фестивале в Таджикистане. Они не захотели снимать просто рекламу и предложили компании сделать качественные короткометражные фильмы, в начале которых сообщается: «Дядя Ваня» представляет». И это сработало. А сейчас эти ребята сделали уже полнометражный фильм, который проспонсировала МТС.

Такое финансирование, мне кажется, самое логичное: бренд рекламируется в самом начале фильма. Да, герои могут что-то и в кадре поставить, ничего страшного. Главное, чтобы не начинали подстраивать целые диалоги под бренды или товары, как было у раннего Бекмамбетова.

– Если татарстанские «Дяди Вани» так и не повернутся лицом к кино, что вы сделаете? Какой путь вы для себя видите? В Москву уедете?

– На Татарстане все не заканчивается, есть Москва, питчинги и так далее. Но я, на самом деле, свое будущее вижу пока туманно. Потому что у меня было много проектов, которые сорвались. Один сорвался из-за ковида, когда Минкульт уже практически дал нам финансирование на проект «Женщины 41-го». Смешно было бы, с учетом того, что «Детей 41-го» я уже снял.

– Какой Минкульт?

– Татарстана. С Минкультом России я, к сожалению, пока не работал. Но как раз в этом году хочу податься на их конкурс с «Алюминиевой лихорадкой». Когда в прошлом году выиграла «Гора влюбленных» Салавата Юзеева, я понял, что у татарского фильма тоже есть шанс. Для этого нужно подать документы, сделать качественную презентацию, все правильно заполнить. Надо просто делать. До этого, и особенно после «Немой кукушки», я думал, что это как-то тяжело.

К счастью, в Казани снимается много коммерческих проектов, здесь это развито намного больше, чем киносъемка. Снимается много реклам разных брендов, иногда даже мировых.

«Музыка очень мощный инструмент, но есть фильмы, где она не нужна»

– Почему?

– Здесь они могут найти свежие локации. Например, прошлым летом один продакшен снимал в Казани рекламу машин Haval, они говорили: «Мы снимали в Европе, в Турции, в Москве, засняли уже все до дыр. Все локации и задники уже были, ищем новые места». А бюджет у этой минутной рекламы в 10 раз больше, чем у любого из моих фильмов. Там сумасшедший размах, несколько съемочных групп. И таких кейсов в Татарстане очень много. На этой неделе в Казани будут снимать рекламу «Додо Пиццы», до этого снимали рекламу банков, и так далее.

На самом деле, бренды, конечно, пытаются таким образом сэкономить. Здесь дешевле и специалисты, и локации. Хотя локаций, к сожалению, очень мало. Если зайти в чат «Локации Москвы», там можно увидеть такие места, про которые думаешь: неужели такое реально в Москве существует? И это не просто какие-то красивые и эффектные квартиры, которых в Казани тоже очень мало. У нас вообще сложно найти жилое помещение, которое изначально будет хорошо смотреться в кадре. Проще построить декорацию, чем найти нетронутую советскую квартиру, особенно большую. Везде ремонт, везде натяжные потолки и пластиковые окна.

– Не все режиссеры считают, что в кино нужен такой костыль, как музыка, но вы к ним вроде бы не относитесь, раз сами пишете музыку к своим фильмам. Для вас музыка – важная составляющая кино?

– Музыка очень мощный инструмент, я его безумно обожаю, но есть фильмы, где она не нужна. Это сильно зависит от жанра. Я, например, вынашиваю проект про последнего жителя деревни, в котором вообще нет музыки. Как в «Старикам здесь не место», где за весь фильм не играет ни одна композиция и фильму это совершенно не мешает. Потому что там жанр такой, то ли триллер, то ли какая-то непонятная, даже немного философская история. У меня это пока только на уровне идеи, сценарий еще не написан. Я снимал несколько документалок про таких одиночек и подумал, что это реально потрясающий материал. Например, в одной деревне в 200 километрах от Казани живет пасечник. Реально в чистом поле – ничего нет, один дом стоит и кладбище. Все бывшие дома давно снесены или заросли, природа и люди все уничтожили.

Так вот, если я буду когда-нибудь снимать эту картину, там не будет музыки. Хочу весь фильм построить на шуме ветра или на этой тишине, которая бывает, когда ты один в деревне. Нет голосов детей, коровы не мычат, собаки не лают, машины не ездят, только ветер. Хочу передать эту атмосферу отдаленности от цивилизации именно отсутствием музыки. А в целом в моей фильмографии музыка была бы, наверное, в 80 процентах фильмов.

– У вас есть любимые авторы саундтреков?

– Конечно. В моем плейлисте сейчас вообще практически нет песен. По молодости очень много слушал рок, даже попсу, а сейчас это либо академическая, классическая музыка, либо электронная, либо саундтреки. Я мыслю музыку как саундтрек, это мой любимый жанр.

Если говорить о конкретных композиторах, то это Филип Гласс, Клифф Мартинес. Ханс Циммер, которого, конечно, все знают. Не буду говорить про таких мастодонтов, как Говард Шор, Джон Уильямс и так далее. Из советских просто потрясающую музыку писали Александр Зацепин, Эдуард Артемьев, Гия Канчели и многие другие.

«Даже на кастингах очень много талантливых ребят из Татарстана»

– Вам, кажется, удается раскрывать молодых актеров. На кого советуете обратить внимание из татарстанской молодежи? Может быть, на мальчика из «Волчьего Яра»?

– Да, все его хвалят. В 2023-м он даже получил награду на фестивале «Галактика 35 мм» за лучшую актерскую работу, как раз за «Волчий Яр».

– Хотя и старший брат там совсем неплохой.

– Да, мне как-то даже немного обидно за Ярослава Каца, потому что все комплименты достались Данилю Зинатуллину, хотя и совершенно заслуженно. Конечно, я ни в коем случае не считаю, что Даниль сыграл хуже, он реально сыграл потрясающе. Но роль старшего брата была сложнее. Младший – это «ходячая совесть» фильма, а внутри старшего идет борьба, его грызут одновременно ненависть, стыд и остатки человечности.

– В трейлере «Мы – дети 41-го года» много молодых актеров, и они там неплохо смотрятся.

– В самом фильме тоже. Булат Гатауллин, Илсаф Назипов, Амина Ситдикова, Алмаз Муллаянов – я очень доволен их работой, на них тоже советую обратить внимание.

У меня было много кастингов, даже на них приходит очень много талантливых ребят. Единственный минус в том, что практически ни у кого нет киноопыта. Есть театральный опыт, а он хотя и не сильно, но отличается. Когда такой актер приходит на площадку, первый дубль всегда не работает. Он начинает делать так, как учили в театральном училище. Потом все это оттачивается – актерская база все-таки одна, просто есть различия в деталях.

Почти все актеры, с которыми я работал, очень талантливые, способные и, самое главное, абсолютно трудолюбивые. Ни на «Мы – дети 41-го года», ни на «Волчьем Яре» никто не канючил, не начинал: «Я же хорошо сыграл, хватит». Если это и было, то у взрослых актеров. А молодые все рвутся в бой и готовы работать.

В «Мы – дети 41-го» есть сцена, где герой Алмаза Муллаянова голодной зимой ест деревянной ложкой овсянку. Ест, ест, ест... Сняли дублей семь, за это время он съел тарелок пять – холодной пресной каши. Просто уплетал, видно было, как человеку нравится. Но «стоп, снято» – и у него гримаса отвращения. Это профессионально. Кто-то ведь мог и покапризничать: «А чего не разогрето?» А где мы тебе разогреем? Снимаем в заброшенном доме, микроволновки нет.

Поэтому когда актер отдается проекту, с ним всегда находится контакт. Все наши молодые актеры такие, ни с кем из них у меня не было конфликтов. Надеюсь, и дальше они будут сниматься и все у них будет хорошо.

Рустем Шакиров, Рамиль Гали